Отрывки из неопубликованных воспоминаний Н.А. Энгельгардта «Эпизоды моей жизни»

А я с осени 1881 года перешел в Смоленскую классическую гимназию.Расположенный над долиной Днепра, на высоких горах, разделенных широчайшими глубокими оврагами, окруженный стенами и земляным валом, Смоленск казался видением воскресшей древности. Стены с бойницами и зубцами, и зубцы тоже с расщепами и на столько широкие, что за каждым могло таиться по два человека и из-за стенки зубца стрелять в его расщеп; стены такой ширины, что можно бы по ним ехать на тройке, из огромных "железных" окаменелых и слившихся в единую массу, удивительно обожженных кирпичей с облицовкой от фундамента до половины мощными каменными плитами, громоздились венцом вокруг города, выставляя на каждом повороте по грандиозной башне, то же с зубцами, многоэтажных, с витыми лесенками в стенах, с бойницами, с подвалами; их было 35[i] – круглых, четырехугольных, грановитых; иные с провалившимися потолками, но многие были в полной сохранности и в порядке, служили для архивов, а одна – арестным домом. Стены – царя Бориса[ii].

На левом конце верхнего, гористого города, если смотреть с Днепровского моста, на самой высокой точке горы возвышалась знаменитая башня Веселуха, – сторожевой пункт древнего города. С ее вершины открывается вид на всю долину реки и на возвышенности за нею на десятки верст. Против моста на каменных арках, под который бежит вольная Днепровская стремнина, и где таятся жирные сомы, стоит башня с главными воротами города. Над проездом, в ее верхнем этаже чудотворная Надворотная Икона Божией Матери Одигитрии – Путеводительницы[iii], к которой за помощью обращаются все женщины, терпящие скорбь родов и даже еврейки взывают в трудных случаях: "Вспомни, Мариам, что и ты была еврейка, и что не мы, дочери Сиона, осудили и казнили твоего сына, а наши мужчины. Мы же плакали, когда его вели на казнь… И помоги". Кроме ворот через башни, – противоположными являются Молоховские[iv], проезд под которыми на другом конце города сопровождается гулом и громом невыразимым под ее сводами, – есть еще много в стенах "проломов", напоминающих о былых осадах в Смутное время, и после бомбардировки 1812 г., когда Наполеон при возвращении через Смоленск, приказал подложить бочки с порохом[v] в разных местах, желая, как выражается Лев Никол. Толстой, – "побить пол, о который ушибся". Есть еще много так называемых "форток", узких воротец в толще стен, напоминающих Евангельские игольные уши, бывшие в стенах Иерусалима[vi]; и подлинно не только верблюду, но и нагруженному коню или телеге пройти через них неудобно. Это калитки для пешеходов. Земляные валы внутри и снаружи вдоль стен, были потом городским управлением отданы тем обывателям, которые их срывали на собственный кошт, и при этом, засыпая и те глубокие рвы, которые шли еще за стенами вокруг всего города. Всю эту землю потом перегородили заборами и застроили, подступив к самым стенам. Но издавна на фундаменты и печи обыватели таскали осыпавшиеся с ветшавших стен кирпичи. Но в семидесятых годах еще все было цело. И стены, и валы, и рвы. Все порастало "травой забвенья", и не только травой, но и кустами, и толстыми деревьями, березами, кленами, так что стены напоминали сказочные "Семирамидины висячие сады". Кусты и деревья росли на стенах, запустив глубоко корни в расселины их толщи, куда намыло дождем и надуло ветром земли – пыли, и в башнях с провалившимися потолками, и там, где осыпавшаяся стена представляла бесформенную груду, и только узким мостом перекидывался уцелевший свод над пустотой обвала. Со дна башен букетами поднимались поросли черемухи, рябины, клены и березы, липы и ясени, и просовывали свои зеленые ветви и вершины к свету и воздуху в окна и над сгнившей кровлей. С правой стороны Смоленска стены замыкаются гигантской земляной крепостью, к которой примыкает так называемый Лопатинский сад с прудами, каналами, мостиками, беседками, аллеями, дорожками, кустами и деревьями. Он, хотя и носит имя губернатора Лопатина, и раньше был. Но Лопатин его почистил, благоустроил, завел там "музыку", и благодарные сердца обывателей вострепетали. Там есть прямо столетние деревья, которые помнят еще "француза". Здесь и деревянный вокзал[vii] с биллиардом, рестораном и наружной длинной верандой, и ветхий деревянный театр с "протекцией" во время летних ливней. В будке по праздникам играл военный оркестр, а смоляне сновали взад и вперед по усыпанной песком площадке перед рестораном. Но стоило подняться над кухонными ресторанными запахами, над облаками табачного дыма, над пылью, вздымаемую топчащимися как белка в колесе гражданами, на земляной вал крепости, где была беседка, чтобы увидеть долину Днепра, холмы, поросшие курчавыми кустами, пространство неизмеримое, океан лазури и воздуха, а внизу домики и сады слобод, а на свободных луговинах за рвом, валы, траншеи наши и французов, представляющие всю картину осады Смоленска Наполеоном. Но с другой стороны, глядя с башни Веселухи, можно было видеть такую же земляную карту, которая рисовала картину осады Круля польского Сигизмунда и сиденье воеводы Шеина[viii]. Эти следы былого по мере обстройки Смоленска за стенами, исчезли. Высоко на горе царил над городом пятиглавый собор, а на разных его высоких точках реяли 22 храма, построенные кораблями и между ними церковка на Казанской горе, прятавшаяся в роще столетних лип. Ни одна фабричная труба не коптила еще тогда девственное Смоленское небо. Это был, по историческим воспоминаниям, пограничный город Московии, город-твердыня, город – вооруженный страж, а теперь мирный центр земледельческой области, город стародворянский, где жизнь текла еще тихо, мирно, "во всяком благочестии <и> чистоте"[ix].

Заднепровье, низменное Заречье с базарной площадью, обставленной рядами с лавками, куда съезжались со своими продуктами крестьяне подгородних деревень, говорившие по-белорусски, с "цоканьем" и "дзиканьем", часть торговая, буржуазная и ремесленная носила еще глубоко патриархальные черты быта; дворянство, купечество, духовенство, еврейство (не имевшее прав жительства[x] и благополучно жительствовавшее, плодившееся и множившееся), интеллигенция свободных профессий, – преподаватели, адвокаты, земцы; множество отставных военных и штатских, живущих в собственных домишках с садишками на пенсии, мастеровщина, мещанство, монахи двух монастырей и монашки из Вознесенского, где так гармонично звонили, нищая братия и губернская аристократия, с рысаками и экипажами, к которой принадлежала известная блудница вавилонская, графиня Италийская, княгиня Суворова-Рымникская и мой кузен, камер-юнкер, городской голова, впоследствии Архангельский губернатор, Александр Платонович Энгельгардт, имевший "палац" в стиле Ренессанса[xi] и женатый на Реад; военный круг – офицерство Софийского полка, губернское Правление, советники, нотариусы, судейские, и – обитатели Белого дома с решетками и другого дома с "палатой № 6-й" на горе за Днепром[xii]… Все это были особые мирки, со своими бытовыми особенностями. По двунадесятым праздникам со всей губернии сходились и съезжались крестьяне и крестьянки, на поклонение Смоленской Матушке – Одигитрии, Чудотворной ее иконе, на архиерейское служение, стояли вокруг города таборами, жгли костры, пели песни и плясали; тогда звучали говоры столь отличных по населению уездов, и наряды были разнообразные, местные. То была еще не тронутая племенная целина. И без официальных памятников – таких было всего два: в память Отечественной войны на плац-парадном месте, обсаженном двумя рядами старых плакучих берез, и обставленном черными столбиками, – монумент Тона[xiii], в виде не то колонны, не то фальшивой часовни без окон и дверей, не то сахарной головы или шампанской бутыли с крестом на вершине, да другой – во рву за Молоховскими воротами в виде бесформенного, чугунного ящика, на месте расстреляния французами полковника Павла Энгельгардта[xiv], – так и без этих памятников каждый шаг открывал исторические следы в этом городе, пробуждавшие воспоминания минувшего. Сестра Вера, осенью 1881 года приехала со мною в Смоленск, и устроила меня на квартиру со столом в доме старого, почтенного лесничего, в его семье, состоявшей из четырех сыновей и дочери.

Хозяйка дома была почтеннейшая женщина, преданная семье, мужу, детям, постоянно читавшая младшим умные книжки, репетировавшая с ними их уроки, женщина твердая в исполнении долга и бесконечно трудолюбивая. Из сыновей старший был студент-филолог Петербургского университета, второй – Володя, кончал классическую Смоленскую гимназию, носил большой хохол над белым лбом, стоявших черных волос, нервный и чуткий юноша, подружился со мной, и меня репетировал. Остальные двое – реалисты[xv]. Сестра их – еще девочка. Дом их, деревянный, одноэтажный, крытый гонтом с флигельком, разгороженном на две комнатки, где помещались – я с Володей и еще классик старшего возраста, Иван Иванович Т., о котором можно было повторить слова из письма, полученного Сквозняком-Дмухановским: "Иван Иванович потолстел и все играет на скрипке"[xvi]. Это был толстый, большой, белый, пухлый юноша, с бородавкой между широкими бровями, который когда не зубрил по подстрочнику Ксенофонта и Гомера, то или лежал на кровати или ходил по комнате и играл на скрипке. Дом стоял в переулке, заросшем травой, на Казанской горе, против церкви, а с боку возвышалась городская стена. В лунные ночи я любил смотреть, как на чистом небе, над зубцами стоит месяц… И как летят, словно духи в серебристых одеждах, налетают на месяц, и светятся краями облачка. В такие ночи по местному преданию на стене появлялось привидение – страж с партазаном[xvii] и фонарем, обходивший стену от башни до башни. Собаки начинали выть, а жители крестились и боялись. Можно сказать, что стены и башни были обвиты такими легендами. В одной гремели цепями прикованные злодеи древних лет; в других таились зачарованные клады; из иных шли подземные ходы неведомо куда; здесь имелись на стенах таинственные знаки… но не все могли их видеть. Дом моих хозяев был построен еще какой-то помещицей из матерого леса. С балкона, выходившего в сад при нем, тогда открывался чудный вид на собор и весь нагорный Смоленск. Потом некий немец-аптекарь построил рядом каменный, трехэтажный и загородил вид. За домом был сад; около двор с сараями и огород. В саду старые груши. В особенности одна, в два обхвата, хотя буря и сломила вершину главного ее ствола, вздымала толстые ветви, и вся обросла отрослями, как букет. Эта груша тем была знаменита, что под ней в 1812 году отдыхал сам Наполеон… Яблони, чернослив, желтые сливы, заросли вишенника, орешника, трава по пояс, множество цветов и едва протоптанные дорожки.

Заборы обросли малиной и черной смородиной. Из-за них протягивали ветви деревья и кусты соседних садов. Через ветви и стволы со всех сторон сквозило воздушное пространство и даль, даль без конца. К осени весь сад золотился и убирался плодами. В году урожай фруктов бывал большой и на скошенные луговины катились плоды с обвисших от их тяжести, подпертых ветвей.

Классическая Смоленская гимназия, – белое, длинное, трехэтажное, казарменного типа каменное здание на бульваре[xviii], между общественным садом, здесь имевшим польское название "блонье" (выгон), с аллеями старых берез и плац-парадным местом. Когда я в первый раз вошел в класс, я увидел из окон панораму Смоленска, и за Днепром, на возвышенности, прямо против здания гимназии – другое такое же огромное трехэтажное белое здание, только с решетками в окнах… То был губернский острог.

В гимназии властвовала колония чехов. Но эти чехи не возбуждали никаких прекрасных воспоминаний о Златой Праге, мистре[xix] Гусе, славянском возрождении и единении. Быть может, и добрые в частной жизни люди, они были слепыми, беспощадными педантами-исполнителями мертвых планов какого-то буквоедского лже-классицизма. Преподавание их было совершенно чуждо античной красоте, духа возрождения, идеям гуманизма, и состояло в том, что мы зубрили по подстрочникам буквальные, безобразные переводы авторов и грамматические формы, не успевая нимало ни в языках, ни в авторах, и чувствуя, что это только муштра, экзерцирмейстерство[xx] с нашими бедными мозгами, что в этой суши нет ни смысла, ни нужды, что все это никакой связи с жизнью не имеет нимало и большинству из нас не пригодится ни на что, никогда.

<…> О, милые соотечественники! Библейские могущественные образы, герои, боги и богини Гомера, блистательные картины "Дон-Жуана" Байрона, исполненные чувства и мысли строфы его, образы Мильтона и Данте, в старинных, прозаических переводах бессмертных христианских эпопей, Шекспир, поэт-слепец Иван Козлов – романтик 30-х годов, акафисты и каноны "Молитвослова" времен Елисаветы Петровны, и живые впечатления, окутанных волшебством старины, стен и башен Смоленска, его храмы, дивный собор с грандиозным резным деревянным иконостасом, где виноградные лозы перемешены с подсолнечниками, работы южно-русского мастера XVIII-го столетия; собор, где на всех иконах вооруженные щитами, шлемами, мечами, копьями, архангелы, святые мужи и жены, хранители военной твердыни ключевого города Московии – той Великой, Малой и Белой Руси, говоры которых и песни сливаются в народном песнопении старой Смоленщины; там и поножи, и шлем Меркурия[xxi], победителя тьмотысячной рати врагов, нашедших на город, отсекших наконец в бою его голову, а он встал, взял коня под уздцы, и неся в другой руке свою отрубленную голову; и когда смоляне, в изумлении все бежали к нему на встречу: