Н.А. Энгельгардт. Смоленское разорение (повесть, фрагмент). Глава IL.

Н.А. Энгельгардт. Смоленское разорение (повесть, фрагмент).

Глава IL.

И Кривицкий принял участие в богатырской заставе.

Он видел этот сказочный бой, длившийся целый день, когда дивизия Неверовского, построившись в боевое каре, стала принимать на свою грудь бешеные, исступлённые атаки конницы Мюрата, то бросавшего её с фронта, то с флангов.

Железная русская пехота казалась неуязвимой, несокрушимой, неодолимой. Устилая путь трупами своими и грудами падших с конями, поднятых на штыки французских, итальянских, германских кавалеристов, которые пробовали на русских все национальные особенности европейской храбрости, колонна Неверовского шаг за шагом, в полном порядке медлительно отступала, сознавая, что каждое мгновение, выигранное ею, сближает русские разрозненные армии, которые уже не форсированным маршем, а бегом, лётом неслись на соединение в Смоленске, на ходу отсталыми выбрасывая всех слабых, сердца и лёгкие которых не выдерживали этого безумного похода.

И если до этого момента от самой Вильны русские войска чувствовали себя охваченными кошмаром бессилия, обаянием странного разброда сил своих, то теперь кошмар бессилия охватил тьмы конницы Мюрата.

То, что им противустояло, по общему единодушному голосу разведчиков и лазутчиков было столь ничтожно, что два, три хороших налёта должны были рассеять эту горсть, как прах. Но налёты следовали один за другим, а грозная кучка оставалась тем же неодолимым монолитом.

Тщетно французская кавалерия с развевающимися плащами, сверкая кирасами, с красивым щегольством в самой своей ярости бросалась на ряды русских, рубила, крошила, свистала саблями. Она обрушивалась на грозно и молчаливо поднятые штыки, падала, нагромождалась холмами кровоточащих тел, и остатки её отходили прочь.

А боевая колонна русской дивизии, сомкнув ряды, отступала… на три шага.

Итальянцы, на расстилающихся конях, гибкие, как змеи, выносились и развёртывались, треща колетами, как сочленёнными звеньями тысячеглавого дракона, и впивались в русскую колонну, как мириады пиявиц, сосредоточив в лезвиях своих сабель всю ненависть, всё коварство, весь яд мести своей южной нации.

И сыпались, как спелые плоды с потрясаемого дерева.

Мюрат скрежетал. Мюрат рвал свои длинные развевающиеся, как у воинственного вождя североамериканских индейцев волосы. И посылал немцев.

Огромные, на огромных конях, с тяжкими палашами, немцы с готической стремительностью и какой-то задумчиво-туманной яростью низвергались на колонну.

Но судьба их не разнилась от судьбы кавалеристов других наций. Пробить заметную брешь, сломить и перемешать строй, разделить, разрознить колонну и им не удавалось.

Время шло. Из огромного запаса сил своих, Мюрат бросал всё новые, свежие отряды, но движение вперёд было почти столь же медленно, как стрелок часов. Разгорался палящий полдень. Кавалеристы задыхались в пыли и поту.

Русским было прохладно в тени плакучих, столетних дерев Екатерининской дороги.

Трупы коней и людей, выпуская струи, ручьи, реки крови, собиравшейся в рытвинах дороги в багровые озёра, образовывали заграждения, из-за которых русские чудо-богатыри открывали по отступившему неприятелю убийственно-меткий огонь. Но они берегли патроны, не имея большого запаса. Работа штыком их радовала, как средство сохранить патроны.

Время шло. В действиях неприятеля стали сказываться вялость и утомление. В сущности, почему добиваться полного уничтожения русской колонны, если ни за ней, ни по сторонам ещё русских войск нет? Пусть уходят.

Это непонимание утомлённых кавалеристов Мюрата значения боевого дня, решавшего в сущности судьбу Смоленска, а с ним Москвы и России, произвело незримую борьбу с настойчивостью неаполитанского короля.

Атаки стали менее стремительны.

Атаки стали наконец вялы.

Попытка осыпать конницей одновременно и фронт, и фланги колонны тоже не кончились её истреблением. Щетиной штыков обрастала колонна, как гигантский колючий ёж.

Разбившаяся о колонну конница отходила. Пушки начинали свою работу.

Но ядра большою частью перелетали.

По условиям местности расстрелять колонну не удавалось.

Жар стал спадать. Первые струи вечерней прохлады начали освежать разгорячённые лица бойцов. Атаки стали совсем вялы. Русские чудо-богатыри стали более спокойно совершать церемониальный марш своего величественного отступления, унося своих раненых товарищей. Огромное, багровое солнце уже, как гигантский цветок, качалось на дымовых клубах гари пожарищ. Оно скрылось за косматыми гривами лесов. Дорога потемнела. Враги остановили преследование. Русская дивизия спокойно уходила. Французы за целый день боя, стоившего им огромной потери, подвинулись к Смоленску лишь на пятнадцать вёрст. Когда Мюрат проверил это по карте, он не хотел верить; угрюмый, озлобленный, извергал он бешеную солдатскую ругань, понимая, что в первый раз дух французской армии был сломлен, победа призвана русскими на свою сторону. Он был прав. Русская геройская дивизия под Красным положила начало Смоленску и Бородино. Между тем радостная весть распространилась в дивизии Неверовского, совершившей подвиг беспримерный в истории войн всех веков и народов. Благодаря задержке французов под Красным на целый день, русские армии успели возвратиться и соединиться у Смоленска.

Но Кривицкий уже не мог насладиться этой вестью и сознанием, что отечество спасено. В одной из последних, самых ленивых атак, сабельный удар по голове свалил его без сознания.

Солдатики подхватили его и теперь уносили с собою, бережно стараясь ступать в ногу.